Белый верх и черный низ - это классика, не выходящая из моды. В этом сочетании есть строгая утонченность и элегантность. И оба цвета - черный и белый - базовые.
Черный подчеркивает индивидуальность своего «носителя», и в то же самое время позволяет спрятаться от излишнего внимания.
Белый - цвет чистоты и невинности, олицетворение совершенства и аристократизма. Вещи белого и черного цветов обязательно должны быть в гардеробе!
В черно-белых тонах можно подобрать и бюджетные вечерние платья, и строгий офисный гардероб, и спортивную форму. Универсальное решение!
На контрасте
В современной моде огромное разнообразие вариантов, где грамотно сочетается черный и белый. Это может быть принт полосками, клетками, ромбиками, колечками, горошком, «гусиная лапка». Могут быть отдельные предметы черного и белого цвета: белая блузка, черная юбка (брюки). Есть и другие варианты контрастного сочетания, например, когда черное платье украшено белой декоративной отделкой или наоборот.
На женщинах с пышными формами великолепно будет смотреться мелкий принт - белое на черном или черное на белом. В последнем случае рисунок должен достаточно плотно заполнять поверхность ткани.
А вы знали, что черный имеет оттенки? Да, да, не удивляйтесь! Разница фактур тканей в случае составления черно-белого ансамбля играет ключевое значение. Дело в том, что на разнообразных материалах черный цвет смотрится по-разному, приобретая то глубокий, то сизый, то серебристый или даже синий оттенок. Черная шелковая ткань выглядит совсем иначе, чем черный эластан, трикотаж или кожа. Это надо иметь в виду при создании черно-белых образов.
Как экспериментировать?
Черная юбка, белая рубашка, черное пальто, белые брюки, черные туфли и белоснежные украшения - это вещи на все времена и вне переменчивых тенденций, но это вовсе не все, на что способен черно-белый дуэт. Каждый сезон дизайнеры показывают нам новые необычные образы с участием только лишь монохромных красок, и мы не перестаем убеждаться: с черным и белым цветом можно экспериментировать бесконечно. Причем как с одеждой, так и с аксессуарами.
Наденьте белую блузку с высоким воротником и блестящую party-юбку - решение не новое, но по-настоящему удачное, ведь на контрасте эти вещи дают отличный эффект.
Горошек и клетка
Вечным принтом на все времена остается горошек и черно-белая клетка. Любые черно-белые версии популярных принтов - это всегда классика. И именно в рисунках эти два базовых цвета ярко демонстрируют свое бессменное качество - делать любую вещь элегантнее. Представьте себе платье в горошек красного цвета - это же имитация домашнего халата, а не самодостаточный стильный наряд!
Не забывайте, что в искусстве фотографии черный и белый цвета выстраивают ошеломительные эффекты с игрой света и тени. Так и в моде хитрый трюк с визуальным моделированием фигуры, который так обожали дизайнеры в начале нулевых, лучше всего выходит именно с черно-белой гаммой. Контрастное сочетание цветов всегда привлекает внимание, а белое и черное особенно.
Еще раз повторю, что белый верх и темный низ - это азбука хорошего вкуса. В том числе поэтому подобное сочетание используется в униформах служащих в самых разных странах.
В гардеробе каждого сотрудника почти наверняка встретится комплект «белый верх, черный низ». Многие искренне считают, что надеть такой комплект - лучший способ соблюсти деловой дресс-код.
Спору нет, эта строгая и формальная одежда подходит для офиса. Точнее, для тех его обитателей, которые… не планируют карьерного продвижения. Формула «белый верх, черный низ» получила в наши дни гораздо большее признание, чем она того заслуживает. А вот ее ничего не подозревающие жертвы, - те, кто так одевается на работу, - своего признания могут и не получить.
Прикид официанта
Одежда типа «белый верх, черный низ» появилась в начале XX века как униформа секретарей, бухгалтеров и клерков (как мужчин, так и женщин). Еще ее носили официанты приличных ресторанов и крупье в казино. От всех вышеперечисленных требовался опрятный внешний вид и собранность. А что может лучше соответствовать этим требованиям, чем строгий контраст монохромного белого с черным?
Время шло. Смягчались нравы, нарушались незыблемые правила: белый цвет стал заменяться на светлый или бежевый, а черный превратился просто в темный. Но своей сути эта одежда не изменила: она все так же является униформой младшего и обслуживающего персонала.
В чем опасность
Даже в своем смягченном варианте («светлый верх, темный низ»), сочетание простой блузки с юбкой или сорочки с брюками Карьеристу категорически противопоказано. Оно не только не помогает строить имидж авторитетного профессионала, но и прямо разрушает этот имидж. Потому что сотрудник, одетый в таком стиле, бессознательно вызывает у руководителя ассоциацию с официантом, администратором или кассиром, то есть работником с низким корпоративным (если честно, то и социальным) статусом. А человека с низким статусом по карьерной лестнице не продвигают, ведь с высоты ее следующей ступеньки он выглядит, как чужой.
Хотите получить продвижение по службе - забудьте о формуле «белый верх, черный низ»: не надевайте светлую блузку с темными брюками и юбкой. Не загоняйте сами себя в подобие униформы, она подходит лишь для сотрудников на исполнительских должностях.
Но вы-то ведь хотите подняться! Для этого почаще носите на работу жакеты, которые выглядят гораздо солиднее. Их цвет может быть любым, в том числе и белым - в данном случае это не принципиально. Для мужчин же лучшим вариантом как был, так и остается классический костюм - тройка.
Если вы все-таки сильно неравнодушны к блузам, выбирайте их более сложные варианты, например, с косым несимметричным воротником, запáхом. Убедитесь, что блуза не слишком светлая, еще лучше - двухцветная, в тонкую полоску, в клетку и т. д. В то же время блузы ярких, кричащих расцветок лучше вообще не выносить из магазина. Помните, что любую блузку обязательно нужно «уравновесить» качественной и заметной бижутерией, в тон или контрастной ее цвету. Не стоит использовать простые шейные платки: они уже давно стали привычным элементом униформы фронт-офисов. Повяжите платок, только если он с комбинированным рисунком и сделан из качественного материала, например, тонкого шелка.
Как победить униформу
В случае, когда носить униформу вам предписывают корпоративные правила, все равно постарайтесь нейтрализовать ее отрицательные имиджевые эффекты, прежде всего, впечатление низкого статуса.
Во-первых, узнайте у руководства, возможно ли заменить блузку корпоративного цвета таким же жакетом (пиджаком). Если это не возбраняется, обязательно замените: будете выглядеть более презентабельно.
Если руководство возражает, не стоит идти ему наперекор. Тогда добавьте к своей униформе «статусные» вещи. Наденьте с блузой дорогую бижутерию (именно дорогую, а не дешевую!), например, серьги, бусы из натуральных камней, выдержанные в любимом цвете вашей компании. В «казенной» одежде забудьте об украшениях из дерева, пластика или металла. У тех, кому положено носить шейный платок, бусы должны быть тонкими и заканчиваться чуть ниже платка.
В издательстве « НЛО » выходит книга известного российского писателя и исследователя детского чтения Марины Аромштам . « Белый верх - темный низ » - это книга-исповедь об этнографии и философии советского детства. Детства отнюдь не такого радостного и веселого, каким оно предстает в фильмах и книгах того времени .
«Мир начался с меня» - вот главное ощущение детства с момента с момента, когда ты себя уже помнишь.
Мама, папа, бабушки, дедушки (присутствующие, отсутствующие) - это все обстоятельства твоей жизни, возникшие вместе с тобой. Можно сто раз повторить: «Они были и до тебя» и что «они тоже были когда-то маленькими». Непонятно, что именно это значит. Ты совершенно не чувствителен к знанию, чтоих жизни «перетекли»в настоящее и вплетены в твою жизнь, и что их прошлое - часть вашего общего настоящего. Что их прошлая жизнь что-то делает и с тобой…
На вопрос «когда ты родился?» тебе в голову не придет ответить: через пятнадцать лет после Второй мировой войны.
Через семь лет после смерти Сталина.
Через год после того, как собачки Белка и Стрелка слетали в космос. (И вернулись обратно! - в отличие от других собачек, отправленных в космос до них. Это значило, что вот-вот наступит очередь человека.И очередь новых ракет, и новых боеголовок…)
Тебе показалось бы странным заниматься такой арифметикой-пусть ты уже и умеешь неплохо считать. Семь лет - это целая жизнь! Тебе самому недавно исполнилось восемь(десять или двенадцать), и все,случившееся «до тебя»,было в «другое время».
На вопрос «когда ты родился?» ты называешь число и месяц- «мое деньрождение». Этот день и есть точка отсчета времени, и окружающие будто бы соглашаются с этим, соглашаются ненадолго признать твою исключительность. И дарят тебе подарки. «Деньрождение» - день исполнения твоих заветных желаний…
Правда, годам к шести ты уже понимаешь, что с желаниями все обстоит не так просто. Что желания могут быть правильными и неправильными.
Тебе говорят: представь, что у тебя есть волшебная палочка. Загадай три желания. И если ты, например, пожелаешь сто порций мороженого, или съесть банку варенья… У Николая Носова были такие рассказы. И в детских радиопередачах какой-нибудь персонаж то и дело желал съесть сто порций мороженого или целую банку варенья. За это его подвергали безжалостному осмеянию. А если он ради этой цели «совершал дурные поступки», то авторы передач наказывали его ангиной, постельным режимом и невозможностью погонять во дворе в футбол - то есть разными литературными способами изолировали от веселого и дружного коллектива и обрекали на мучительное одиночество.
Я, правда, не припомню, чтобы в реальной жизни хоть один нормальный ребенок захотел сто порций мороженого. А губительную страсть к варенью я и вовсе не понимала: мы были «городские», без родственников в деревне, и варенье у нас не варили.
Но разве дело в этом? Истории в детских книжках были «правдоподобными» и с понятным посылом: нельзя желать «просто так», слишком много и для себя.
Я никогда не попадалась в ловушку. Я сразу понимала, что меня хотят испытать. Это была заслуга мамы. Она подготовила меня к подобным испытаниям.
Вот мы с ней идем куда-нибудь в магазин (мне лет семь или восемь), и она говорит:
‒ Я читала такую книжку… Ее написал Чуковский (Макаренко). Он считал, что детям надо все объяснять. С детьми надо разговаривать. Тогда у них развивается речь. Ребенку с развитой речью будет легко учиться.
То есть мама в буквальном смысле «обнажала прием».
А я слушала, слушала про Чуковского и Макаренко! Чуковский собрал смешные детские выражения, и получилась книга «От двух до пяти». (Мама приводила из нее какие-нибудь примеры.) Одно время мама, как и Чуковский, записывала за мной разные выражения. Но у нее было мало времени. А выражений моих могло бы хватить на книгу…
Педагог Макаренко работал с бывшими беспризорниками. Они грабили и воровали, пока к нему не попали, но он всех перевоспитал. И мама рассказывала, как беспризорников приучалик самообслуживанию,и как она ели за столами, покрытыми белыми скатертями…
Мне нравилось думать, что вот:мы с мамой идем, разговариваем, и от этого у меня развивается речь. А это так полезно…
И когда мама говорила: «Давай представим, что у тебя оказалась волшебная палочка…», я всегда радостно соглашалась.
С волшебной палочкой мы «упражнялись» чаще всего. (Иногда мама заменяла волшебную палочку цветиком-семицветиком из сказки про девочку Женю.) И я очень быстро усвоила, что означает «правильно желать вслух». Если ты правильно желаешь вслух, то тебя считают хорошим. А это очень приятно.
Поэтому первое, что я всегда говорила, - «Пусть будет мир во всем мире!»
Мама согласна кивала. То, что это было абсолютно правильное желание, доказывала и вывеска, сияющая над крышейкрасного дома с аркой, на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов. Арка вела вглубь квартала «красных домов». В этих домах, объясняла мама, жили ученые и университетские преподаватели. А надпись над крышей сообщала, чем именно они заняты: создают «Атом для мира». Было ясно, что «атом для мира» - это «против войны».
Потом мы с мамой разрабатывали «варианты» и дополняли список: чтобы люди не болели, чтобы никто не умирал. После того как ты пожелал всеобщего благоденствия, можно было «попросить» что-нибудь более частное: чтобы бабушка не болела, чтобы мама и папа никогда не умирали… Такие желания тоже не считались эгоистичными. И я чувствовала, как они нравятся моей маме.
Когда же моя фантазия истощалась, мы просто запевали:
Против беды, против войны
Встанем за наших мальчишек…
Пусть всегда будет солнце!..»
(муз. А. Островского, слова Л. Ошанина) .
Мы с мамой шли и пели…
Пели так часто не только мы с мамой. Все кругом все время пели.
По радио то и дело исполняли какие-то песни. В школе был предмет «пение». В пионерском лагере обязательно проводился конкурс строя и песни. А в школе - чаще без «строя», просто конкурс военной песни. В заводских домах культуры, в районных домах пионеров и тем более в городском Дворце пионеров и школьников были детские хоры. И хоры взрослых тоже были. Например, бабушка Аня, мамина мама, пела в хоре пенсионеров.
Мама не пела в хоре (ее свободное время до моего рождения было потрачено на спектакли самодеятельного студенческоготеатра). Но пела она при первой удобной возможности: песни из кинофильмов, песни времен войны, пионерские песни 30-х годов, песни, которые пели дети на праздниках в детском саду (где она проработала большую часть своей жизни), песни детского хора Всесоюзного радио и Центрального телевидения (почему телевидение называлось «Центральным» ‒ ведь никакого другого не было?), песни Краснознаменного ансамбля Советской Армии имени Александрова.
Мама считала, что существуют песни на все случаи жизни. О чем бы тебя ни спросили, что бы тебе ни сказали, ответить всегда можно песней. Мы с ней иногда так играли ‒ получалось весело. И я усвоила, что можно петь не только «правильно» (то есть не фальшивить), а еще и «с чувством»: поешь и представляешь себе что-то, связанное с сильными переживаниями. Тогда пение делается «выразительным».
Обычно мне было понятно, какое чувство мама «старается передать»:
весело - грустно,
хорошо - плохо.
А здесь вот звучит «юмористическая нотка»...
Но иногда, без особых причин, мама вдруг говорила:
А знаешь, как пели в наше время?
«Нас вы-ы-растил Ста-а-лин на благо наро-о-ду…»
Кроме этой «старой» версии гимна, она еще пела про русского и китайца:
Русский с китайцем братья навек.
Крепнет единство народов и рас!
Плечи расправил простой человек…
Сталин и Мао слушают нас…
Такая бодрая песня в ритме марша. А припев «Сталин и Мао слушают нас» повторялся через каждые три строчки.
Мама всегда начинала вдохновенно и звонко, будто она - солистка детского хора Всесоюзного радио, но до конца не допевала и торопилась с итогом:
Вот как мы тогда пели…
В том, как мама пела про Сталина, было что-то загадочное, какая-то захватывающая тайна.
Хотя в целом принципы мироустройства не вызвали у меня вопросов. Все укладывалось в простую формулу: хорошо - плохо.
Откроем тетрадь в клеточку. Возьмем простой карандаш и линейку. Отсчитаем сверху страницы две клеточки и проведем через нее горизонтальную линию. Это шапка таблицы. Впишем в нее название:
«Надо делать хорошо и не надо плохо!»
(Сл. Вл. Маяковского )
Измерим ширину страницы - 22 см. Разделим 22 см на 2. Отметим точкой отрезок длиной 11 см и проведем через точку вертикальную линию.
В левой колонке пишем хорошее, в правой колонке -плохое.
Много - один. Коллективизм - индивидуализм. Большинство всегда право. Индивидуалист никогда не бывает прав. Он - неправильный человек.
Весело - грустно. Бодрость духа - упаднические настроения. (Мама мне иногда говорила: «Что это за упаднические настроения?») Упаднические настроения никуда не годятся. Они превращают личность в «лишнего человека». О жизни «лишних людей» нам известно из литературных произведений. Быть «лишним» очень плохо. Это значит, что человеку просто нет места в жизни!
Коммунисты - фашисты. Если не коммунист, значит, - не «наш», «фашист».
Белое - черное.
…Белый верх - темный низ…
Когда я вступила в пионеры, у меня появилась пионерская форма - рубашка с погончиками и металлическими пуговицами и синяя юбка, к которой полагался пионерский ремень (на «золотой» пряжке - рельефное изображение костра). Я не очень нравилась себе в форме. Но она и нужна была для другого. Она нужна была для того, чтобы ты стал частью единого целого. Чтобы в нужный момент все слились в одно «тело» - «все как один» - белый верх, темный низ.
В школе говорили: завтра - торжественная линейка, всем приходить в парадной форме: белый верх, темный низ. Пионерская форма фабричного пошива была не у всех: в отличие от школьной формы,она не была «строго обязательной ». Так что некоторые родители позволяли себе на ней экономить. Пионерскую форму заменял «белый верх, темный низ».
Белое - то, что выше пояса. Под белым - пламенное сердце в груди, которое «бьется в такт времени». На белом «алеет» пионерский галстук - символ крови, пролитой «за дело коммунистической партии». И, видимо, той, которой еще суждено пролиться.
Красному очень красиво на белом. Особенно, когда красное - кровь.
А темное - лучше не говорить, что там, за темным, скрывается.
Но скрываться - не значит отсутствовать…
И если ты умеешь «правильно желать вслух»,это не значит, что у тебя нет невысказанных желаний.
Мы с братом ходили за хлебом. (Мне было четыре с хвостиком, ему - чуть больше двух.) Нам выдавали мелочь и сумку-авоську. И мы отправлялись к рынку, где стоял хлебный фургон. Нас всегда пропускали без очереди. И еще смотрели так ласково: маленькие - и одни! И знают, что надо купить! Ай да хозяева, ай, молодцы! Мы забирались по приставным ступенькам в фургон, я отдавала продавщице деньги и говорила: «Дайте, пожалуйста, большую буханку белого и полбуханки черного».
А потом я чуть подросла, и походы за хлебом перестали быть приключением. Теперь я ходила обычно одна и меня уже не пускали без очереди.
Однажды почему-то не привезли белых буханок. Я купила полбуханки черного, и у меня осталось 20 копеек, которые мне дали на белый хлеб.
Дорожка сворачивала к дому за газетным ларьком.
Я всегда проходила мимо этого ларька - и когда шла туда, и когда шла обратно. Но сейчас я не просто возвращалась, выполнив поручение. Я как бы и выполнила его - но выполнила не совсем, хотя вины моей в этом не было. Теперь у меня в кармане лежало 20 копеек. И это все изменило. Вдруг изменилась моя способность видеть. Вот иду я мимо ларька, бросаю короткий взгляд - и вижу какие-то дополнительные подробности, вижу за стеклом какие-то вещи, которые раньше не видела. Я вдруг вижу - четко и ясно, - что кроме газет и журналов, конвертов и марок в ларьке продаются цветные карандаши. В такой красивой коробке.
Не просто красивой - красивейшей. На коробке - лисичка. Рыженькая. В сарафане. Сказочная лисичка с высунутым язычком и милыми хитрыми глазками.
И эта коробка лежит близко-близко к стеклу…
Лисичка меня совершенно заворожила. Я встала перед ларьком, просто застыла на месте, и стала смотреть, почти не мигая. Коробка была приоткрыта. Специально. Чтобы все видели, как красиво уложены карандаши - в два ряда, ослепляя невозможным многообразием цветов. Особенно фантастическими были белый и розовый. Розовый ‒ представляете? Для чего нужен белый и при каких обстоятельствах можно им рисовать, так и осталось неразрешимой загадкой. Но в тот конкретный момент это было не важно.
Белый, розовый… И остальные. Цвета настоящего счастья. Я представила, как я рисую…
Вообще-то, я рисовала плохо. Редко и очень «обычно»: домики с треугольными крышами (в середине окошко, труба справа, колечками - дым). Рядом - дерево (веточки должны «куститься»). Иногда - принцесс в пышных юбках до пят, на голове - пружинки кудрей и корона с «фатой». (Так рисовали все девочки.)
Но, может, я рисовала плохо именно потому, что у меня никогда не было таких замечательных карандашей?
А если бы у меня оказалась коробка с лисичкой… Она стоит 17 копеек…
Тут у меня перед внутренним взором пронеслась вся прошедшая жизнь... Рука дернулась - будто чужая - и протянула в окошко две монетки по десять копеек…
И вот у меня в авоське лежит полбуханки черного, а другой рукой я прижимаю к груди коробку с карандашами.
Мое движение страшно замедлилось. Коробка с лисичкой не принесла мне счастья. Она как будто бы не признавала во мне свою хозяйку. А у меня в голове со скрипом прокручивалась какая-то заезженная пластинка, и незнакомый голос с разными интонациями произносил:
«Мамочка, хлеба не было. Но зато, посмотри, какие прекрасные карандаши. Я решила, что ты не будешь ругаться».
«Мамочка, хлеба не было. Я не успела спросить разрешения. Но это такие хорошие карандаши».
«Мамочка, ты не будешь ругаться? Хлеба не было, были карандаши. И мне так захотелось…»
Последнее, ощущала я всеми фибрами своей души, вообще никуда не годилось: «мне захотелось»!
Мама открыла дверь. Я не помню, что я сказала.Может - и ничего. Мама только взглянула - и, не дав мне раздеться, приказала холодно и отчужденно: «Сейчас же неси назад».
Это было ужасно.
Не то было ужасно, что мне не придется порисовать розовым карандашом. С этой мыслью я смирилась мгновенно. Но ведь надо идти к той же самой тетеньке, продавщице в ларьке! Надо будет что-то ей говорить. Объяснять (объяснять!), что я совершила нечто запретное. Она думала, я действительно покупаю. А я просто взяла и украла 17 копеек… А вдруг она не возьмет? А вдруг она?..
…Я не помню, как добрела до ларька. Прелесть лисички совершенно померкла. Я уже не могла понять, что в ней было такого… Я протянула коробку в окошко и выдавила из себя: «Извините,возьмите, пожалуйста, мне мама не разрешила…» До сих пор удивляюсь, как эти «извините-возьмите» не застряли у меня в горле. И как это я, протянув в окошко коробку с карандашами, от стыда не упала замертво?
И тогда меня, бездыханную, куда‑нибудь понесли бы… И тогда мне бы все простилось…
Продавщица поморщилась - и с некоторой брезгливостью взяла у меня коробку.
И вернула семнадцать копеек…
Через день я снова пошла за хлебом. Теперь мой путь осложнился: нужно было как можно скорее проскочить мимо газетного ларька. Я боялась, что продавщица меня заметит. И узнает ‒ и мне придется выносить ее взгляд…
Но каждый раз краем глаза я все-таки замечала: «Лисичка» еще продается…
Хорошо, что хлебный фургон перестал приезжать. Скоро недалеко, в недавно построенном большом доме открылась новая булочная.
А я ведь знала, что с этими карандашами все так и будет!
Мама не только заботилась о развитии моей речи. Она еще мне объясняла, почему «так не надо делать». Запрещает что-нибудь - и всегда объясняет, почему запрещает. Ребенок, по мнению мамы, «должен все понимать», а не «слушаться из-под палки».
Вот не хочу я, трехлетняя, уходить с прогулки домой и устраиваю рев. Так и кричу на весь двор: «Не хочу-у-у домой!»
(Еще бы я хотела домой! Мы тогда жили в трехкомнатной коммунальной квартире. В одной комнате - мы (четверо взрослых и двое детей). В соседских комнатах - по семье, четыре и два человека. Из комнаты мне выходить не разрешали - а то можно и с Требуковым столкнуться. Фамилию «Требуков» произносили по-разному. Мама - со страхом, папа - с плохо скрываемым гневом.
Требукова я видела пару раз. Один раз - издалека. А второй раз вблизи. Он был огромным, до самого потолка. Во второй раз, хотя мы и оказались рядом, я его толком разглядеть не успела. Я вдруг лишилась точки опоры, и шею сдавило так, что в глазах потемнело: это Требуков поднял меня за шиворот. Когда ноги мои снова коснулись пола, я обнаружила, что стою, уткнувшись носом в закрытую дверь. А Требуков глухо цедит сквозь зыбы: ваш жжжиии… (тут было неразборчиво ) мешается под ногами. Уберите ее отсюда». Мне тогда было три года.)
В общем, я любила гулять, и когда меня уводили со двора обратно домой, устраивала рев.
Но на маму мой рев никакого впечатления не производит. Она говорит даже тише обычного:
Мариночка, плачь - не плачь, слезами делу не поможешь. Домой все равно идти придется.
Принцип «все надо объяснять», утверждала мама с нескрываемым торжеством, в моем случае действовал просто великолепно. Чуть ли не с первого раза. На второй день я уже просто всхлипывала. А на третий сама говорила:
Плачь - не плачь, слезами не поможешь… - утирала слезы и брела к подъезду.
Так что мама мне все объясняла. По крайней мере, ей казалось, что она все объясняет.
На кнопку дверного звонка нашей новой квартиры мы по привычке нажимали два раза. Так звонили еще в коммунальной квартире: к тете Шуре - один звонок, к Требуковым - три, а к нам - два. Теперь мы жили в «отдельной квартире» (отдельной от соседей), и было понятно: кто бы ни позвонил, это именно к нам. Но два звонка - коротких и с небольшим интервалом между нажатиями кнопки - означали, что звонит кто-то свой. А если звонят по-другому, значит, за дверью - чужой.
В этот раз звонил кто-то чужой - уверенно и настойчиво. Мама спросила:
Что-то ей там ответили. Она сначала застыла, потом открыла дверь «на цепочку», выглянула в щелку, снова прикрыла дверь и стала бороться с цепочкой. Дверная цепочка была несложным приспособлением. И обычно проблем с ней не возникало. А здесь она вдруг перестала слушаться. И мама в борьбе с ней покрылась потом. Тому, кто стоял снаружи, пришлось еще раз позвонить. Наконец мама справилась с дверью. Вошел какой-то уверенный в себе человек и попросил разрешения воспользоваться телефоном.
Мама молча кивнула.
Человек набрал номер, что-то быстро сказал (я услышала слово «наряд»), положил трубку и повернулся к маме:
Спасибо вам за содействие. Мы проводим на рынке облаву. Вы очень нам помогли.
Мама, двигаясь, как деревянная, заперла за ним дверь, повернулась, сделала шаг в сторону комнаты - и застыла на месте.
Это она мне сказала? Я принесла ей стул. Мама неловко села - как будто не понимала, что происходит вокруг. Еще хорошо,что я принесла ей именно стул, со спинкой. А если бы табуретку? У нас были трехногие табуретки…
И водички, Мариночка...
Я принесла ей воды - в темно-зеленой эмалированной кружке. (Дома мы пили их таких кружек. У каждого - своя кружка. Эта была моей.)
Мама даже не поднесла кружку ко рту - просто сидела и держала ее в руках.
Странно так было. Будто мы с ней оказались в каком-то театре. Она - «главная героиня», а я вижу себя «в двух планах» - и «на сцене», и «в зале». Одна стоит рядом с маминым стулом, а другая смотрит на все и ждет, что будет дальше.
У него была красная книжечка… Они всегда показывали такую красную книжечку…
В «ее время» был «культличности» Сталина, рассказала мне потом мама.
Тогда людей арестовывали неизвестно за что, за какие-то мелочи. Достаточно было сказать: у Сталина тоже могли быть ошибки, - и тебя арестуют. И когда приходили кого-нибудь арестовывать, то показывали «такую красную книжечку»…
Тут мама делала паузу -будто она сбилась с мысли. Но эту мысль - неприятную - тут же вытесняла другая. Новая мысль выглядела спасительной, и у мамы светлело лицо:
А знаешь, что было написано на танках во время войны? «За Родину! За Сталина!» С именем Сталина люди бросались в бой!А в песне, знаешь, как пели?
И мама, взбодрившись, тут же запевала, как будто была солисткой хора Центрального радио и телевидения:
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
И сотни тысяч батарей
За слезы наших матерей…
Когда Сталин умер, люди на улицах плакали. И на работе, и дома. (Мой папа тоже плакал, он сам рассказал об этом маме.) А мама, хотя и не плакала, но ходила на похороны Сталина. Она пошла вместе с подругой, потихоньку от бабушки. Возникла ужасная давка, и их чуть не раздавили. Бабушка, мамина мама, страшно потом ругалась: зачем мама туда пошла? Некоторых-то действительно на смерть задавили…
Потом к власти пришел Хрущев, который сажал кукурузу. Состоялся ХХ съезд партии(понятно, что коммунистической: в «наше с мамой» время не было других партий) На нем «развенчали культличности»…
На лице мамы опять отражались невнятные чувства…
С тех пор в тексте гимна (муз. А. Александрова, сл. С. Михалкова) больше не было его имени.
Про артиллеристов (муз. Т. Хренникова, сл. В. Гусева) теперь пели так: «Артиллеристы, точный дан приказ».
А песню, где «Сталин и Мао слушали нас»(муз. В. Мурадели, сл. М. Вершинина) , вообще не вспоминали.
В программе «Время» сообщали об «осложнениях на советско-китайской границе». И показывали, как вдоль границы, повернувшись спиной к Китаю (к «Китаю», а не к ««Китайской народной республике»), цепью стоят советские пограничники и держатся за руки, как в хороводе. А за их спинами колышется густая человеческая масса. Из этой массы все время высовывались руки и толкали пограничников в спину. Казалось, китайцы вот-вот прорвут «хороводную» цепь…
… Так что я знала прекрасно, что будет с этими карандашами! Мама же мне объясняла: надожить экономно, рассчитывать все до копейки. Карандаши не были «предметом первой необходимости».
Как экономить, маму учила бабушка Вера, папина мама. Она умерла, когда мне исполнилось два. Наука бабушки Веры далась маме не без труда. Считалась, что мама пришла из семьи, где цену деньгам не знали. Только мама могла с первой своей учительской зарплаты взять и купить килограмм апельсинов и два спортивных костюма - себе и папе. И бабушка Вера целый вечер проплакала…И это было не раз. Мама тоже плакала…
Но после бабушкиной смерти мама стала верной хранительницей бабушкиных заветов.
Большая буханка белого хлеба стоила 20 копеек, но правильно было бы называть его серым. Были еще белые батоны по 13 копеек. 20 больше 13. Но батон дороже буханки - он меньше, белее и мягче. Значит, вкуснее, и значит, его быстрее съедят. Это неэкономно.
Правда, похоже на задачку повышенной сложности? Тут недостаточно знать правила арифметики.
Неэкономно срезать горбушки с обеих сторон буханки: незащищенный коркой, хлеб гораздо быстрее сохнет. Так что горбушку срезаем только с одной стороны.
Неэкономно есть жареную курицу. Курицу надо варить. Тогда получаем и первое, и второе. Но и куриный бульон не едим. (Куриный бульон полагается только больным.) На бульоне (чаще - мясном, мясо дешевле курицы) обязательно варим суп. Для супа не нужен концентрированный бульон. Наливаешь больше воды - получаешь больше еды. А чтобы возникло ощущение сытости, суп едим обязательно с хлебом.
…Всё едим с хлебом - макароны, картошку, кашу: без хлеба еды не бывает.
Двоюродная сестра папы пережила блокаду. Папа произносил: «Тетя Флора - блокадница» - как если бы он говорил: «Тетя Флора - святая».И время от времени кто-то из взрослых обязательно говорил: ленинградцам во время блокады в день выдавали 125 граммов хлеба. Это кусочек размером с ладошку маленького ребенка. За этими граммами часами стояли в очереди…
Я очень сочувствовала ленинградцам. Но я не любила «есть с хлебом».
Пока ты несешь хлеб домой, тебе так и хочется вонзить зубы в теплую мякоть (это, естественно, категорически запрещалось. И вообще, нельзя есть на улице. Ты ешь - а все смотрят…) А дома хлеб терял всякую привлекательность.
Мама могла иногда сказать: ну ладно, это - мучное, и это - мучное.
Но с бабушкой, маминой мамой, это не проходило. Бабушка - мамина мама жила отдельно от нас. А когда приезжала, то всегда садилась смотреть, как мы с братом едим. Не есть с нами садилась, а именно смотреть: как двигаются ложки, сколько мы набираем супа. И главное- что там с хлебом:
Ты почему ешь без хлеба? Что значит «не хочешь хлеб»? А ну сейчас же кусай! Кусай по-настоящему!
Тут я теряла способность сочувствовать ленинградцам. Я даже думала: 125 граммов - это, вообще-то, такой нормальный кусок. Вот сейчас он как раз и встанет у меня поперек горла. А бабушка, видимо, не разделяла маминых представлений о том, что детям следует объяснять требования и запреты. Требование есть с хлебом казалось ей безусловным, и она даже не старалась сдерживать возмущение:
Нет, вы взгляните ‒ она (он) и не думает кусать хлеб!.. Ты что, хочешь с голоду умереть?
А если к бабушкиному приезду в доме заканчивался черный хлеб (мамины отговорки вроде «Я как раз собиралась послать Маринку за хлебом» положения не спасали), бабушка чувствовала, что оказалась на месте преступления.
У нее нет черного хлеба! - взывала бабушка к неведомому свидетелю, находившемуся где-то под потолком. - Она морит своих детей голодом!..
Мать‑убийца! - кричала она на маму так, что мы с братом могли подавиться. Крик почти срывался на визг…
Потом бабушка неожиданно замолкала, уходила в комнату и, некрасиво обмякнув, усаживалась на диван. И сидела, бессильная, уставившись в одну точку.
Бледная мама, не глядя на нас, приказывала:
Ешьте! Всё, что дают… Всё до последней ложки…
И, отвернувшись, шептала:
Нервнобольная…
Ты не думай, Мариночка: бабушка вовсе не злая. У нее просто расшатанные нервы. В следующий раз мы все сделаем, чтобы она не расстраивалась. Нужно просто с ней во всем соглашаться...
Нужно, чтобы к приезду бабушки у насбыл хлеб - белый и черный. И чтобы капуста была. (Мама варила щи.) А как только откроется дверь и бабушка войдет, нужно сразу бежать в прихожую и бабушку обнять. Руки должны быть чистыми, одежда должна быть чистой. Не забыть про чистый носовой платочек. Мы постараемся сделать так, чтобы у бабушки было хорошее настроение…
Ничего не помогало.
А ну-ка не улыбайся, - говорила мне бабушка. - У тебя от этого глаза как щелки становятся. И на щеках вот так… (Она показывала руками.) …некрасивые складки.
Бабушка словно затем и приезжала, чтобы дать волю «нервам». Чтобы сильно расстроиться, чтобы ее накрыло отрицательными эмоциями и сотрясло до основания. А потом она вернется домой - усталая, опустошенная и три недели, а то и месяц будет жить совершенно одна. Ну разве что пару раз сходит на партсобрание…
«Береги свои нервы! - советовала мне мама (когда бабушки не было рядом). - Все болезни - на нервной почве».
У бабушки были гипертония и диабет. Но больше всего она почему-то боялась глаукомы. Одно слово «глаукома» вызывало в ней содрогание, и она сразу торопилась закапать себе в глаза.
В этот момент я испытывала чувство сдержанного превосходства: надо же - так бояться какой-то там «глаукомы»!
Собственно, я и не знала, что это такое…
От редакции. Марина Аромштам - писатель, журналист, педагог, главный редактор сайта о проблемах детского чтения «Папмамбук». Лауреат премии «Заветная мечта», финалист премии «Ясная поляна».
| В мой мир |
© М. Аромштам, 2018
© ООО «Новое литературное обозрение», 2018
* * *
Моим взрослым сыновьям, Иосифу и Григорию
От автора
Я, конечно, знала, что мои бабушки и дедушки прожили «непростую жизнь». И что у мамы с папой было «трудное детство». Но долгое время все это не имело ко мне никакого отношения. Все это «было в прошлом» – за границами моего собственного существования.
И когда я взялась за эту книжку, то думала, что напишу смешные истории о вещах – о детских лифчиках и ботинках с галошами, о том, как я, ребенок шестидесятых, слушала радиопередачу «Приходи, сказка!» и училась заряжать пленку диафильма в диапроектор… Конечно, родители как-то в этом участвовали: мама и папа не могут не быть персонажами твоего детства. И бабушка с дедушкой – те, что дожили до «твоего» времени, – тоже…
Но в какой-то момент меня пронзила простая мысль – даже не мысль, а внезапное понимание: их собственная жизнь началась совсем не в тот момент, когда я училась застегивать детский лифчик и мечтала о резиновых сапогах!
Они продолжали жить. Их настоящее – переплетенное с моей жизнью – вытекало из прошлого и не было от него отделено. Это прошлое что-то сделало с моими бабушками и дедушками, с моими родителями. Их страхи и предрассудки настигли меня как во?лны нашей общей истории – пусть они и молчали о многом.
Тогда я поняла, что нужно писать не столько о вещах, лифчиках и диафильмах, сколько о том, как взрослые в это самое время молчали. Как у них не было сил что-либо говорить о себе. Как у них не было понимания, что с ними произошло. Как у них для этого не было языка. Как они хотели забыть все, что можно забыть…
И как я в результате стала маленьким монстром, обитавшим в аду счастливого пионерского детства.
В том, чтобы так думать о себе и о своих родных, мало приятного. Скажу больше: это довольно болезненно. Но нет другого способа расколдоваться – только взглянуть на себя в пыльное зеркало своей личной истории и сказать: да, так и было.
Не совсем понятно, как из всего этого выбираться.
Но для начала надо хотя бы признать…
Вот об этом и книжка.
Предисловие
А я говорю: не клянись вовсе… ни небом… ни землею… ни Иерусалимом; ни головою твоею не клянись…
Евангелие от Матфея
В 1991 году на территории Англии, в долине реки Нин, недалеко от деревни Стэнвик в графстве Нортгемптоншир, археологи обнаружили древнее захоронение. Это открытие посчитали большой удачей – и в силу возраста захоронения (примерно III?IV век нашей эры), и в силу целостности останков: могилы и их содержимое – самое красноречивое свидетельство жизни живых, их обычаев и представлений.
Нортгемптонширская находка содержала загадку: скелет захороненного человека лежал в могиле «лицом» вниз, а между челюстными костями черепа был вставлен небольшой плоский камень.
Видимо, умерший при жизни был лишен языка.
Но древние обряды, предположили археологи, могли требовать, чтобы тело, предаваемое земле, было «целостным», и вместо отсутствующего языка умершему положили камень.
Вдруг ему на том свете придется отвечать на вопросы?..
1
«Мир начался с меня» – вот главное ощущение детства с момента, когда ты себя уже помнишь.
Мама, папа, бабушки, дедушки (присутствующие, отсутствующие) – это все обстоятельства твоей жизни, возникшие вместе с тобой. Можно сто раз повторить: «Они были и до тебя» и «Они тоже были когда-то маленькими». Непонятно, что именно это значит. Ты совершенно не чувствителен к знанию, что их жизни «перетекли» в настоящее и вплетены в твою жизнь, и что их прошлое – часть вашего общего настоящего. Что их прошлая жизнь что-то делает и с тобой…
На вопрос «Когда ты родился?» тебе в голову не придет ответить: «Через пятнадцать лет после Второй мировой войны».
Через семь лет после смерти Сталина.
Через год после того, как собачки Белка и Стрелка слетали в космос. (И вернулись обратно! – в отличие от других собачек, отправленных в космос до них. Это значило, что вот-вот наступит очередь человека. И очередь новых ракет и новых боеголовок…)
Тебе показалось бы странным заниматься такой арифметикой, пусть ты уже и умеешь неплохо считать. Семь лет – это целая жизнь! Тебе самому недавно исполнилось восемь (десять или двенадцать), и все случившееся «до тебя» было в «другое время».
На вопрос «Когда ты родился?» ты называешь число и месяц – «мое деньрождение». Этот день и есть точка отсчета времени, и окружающие будто бы соглашаются с этим, соглашаются ненадолго признать твою исключительность. И дарят тебе подарки. «Деньрождение» – день исполнения твоих заветных желаний…
Правда, годам к шести ты уже понимаешь, что с желаниями все обстоит не так просто. Что желания могут быть правильными и неправильными.
Тебе говорят: «Представь, что у тебя есть волшебная палочка. Загадай три желания». И если ты, например, пожелаешь сто порций мороженого или съесть банку варенья… У Николая Носова были такие рассказы. И в детских радиопередачах какой-нибудь персонаж то и дело желал съесть сто порций мороженого или целую банку варенья. За это его подвергали безжалостному осмеянию. А если он ради этой цели «совершал дурные поступки», то авторы передач наказывали его ангиной, постельным режимом и невозможностью погонять во дворе в футбол, то есть разными литературными способами изолировали от веселого и дружного коллектива и обрекали на мучительное одиночество.
Я, правда, не припомню, чтобы в реальной жизни хоть один нормальный ребенок захотел сто порций мороженого. А губительную страсть к варенью я и вовсе не понимала: мы были «городские», без родственников в деревне, и варенье у нас не варили.
Но разве дело в этом? Истории в детских книжках были «правдоподобными» и с понятным посылом: нельзя желать «просто так», слишком много и для себя.
Я никогда не попадалась в ловушку. Я сразу понимала, что меня хотят испытать. Это была заслуга мамы. Она подготовила меня к подобным испытаниям.
Вот мы с ней идем куда-нибудь в магазин (мне лет семь или восемь), и она говорит:
– Я читала такую книжку… Ее написал Чуковский (Макаренко). Он считал, что детям надо все объяснять. С детьми надо разговаривать. Тогда у них развивается речь. Ребенку с развитой речью будет легко учиться.
То есть мама в буквальном смысле «обнажала прием».
А я слушала, слушала про Чуковского и Макаренко! Чуковский собрал смешные детские выражения, и получилась книга «От двух до пяти». (Мама приводила из нее какие-нибудь примеры.) Одно время мама, как и Чуковский, записывала за мной разные выражения. Но у нее было мало времени. А выражений моих могло бы хватить на книгу…
Педагог Макаренко работал с бывшими беспризорниками. Они грабили и воровали, пока к нему не попали, но он всех перевоспитал. И мама рассказывала, как беспризорников приучали к самообслуживанию и как они ели за столами, покрытыми белыми скатертями…
Мне нравилось думать, что вот: мы с мамой идем, разговариваем, и от этого у меня развивается речь. А это так полезно…
И когда мама говорила: «Давай представим, что у тебя оказалась волшебная палочка…», – я всегда радостно соглашалась.
С волшебной палочкой мы «упражнялись» чаще всего. (Иногда мама заменяла волшебную палочку цветиком-семицветиком из сказки про девочку Женю.) И я очень быстро усвоила, что означает «правильно желать вслух». Если ты правильно желаешь вслух, то тебя считают хорошим. А это очень приятно.
Поэтому первое, что я всегда говорила: «Пусть будет мир во всем мире!»
Мама согласно кивала. То, что это было абсолютно правильное желание, доказывала и вывеска, сияющая над крышей красного дома с аркой, на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов. Арка вела вглубь квартала «красных домов». В этих домах, объясняла мама, жили ученые и университетские преподаватели. А надпись над крышей сообщала, чем именно они заняты: создают «Атом для мира». Было ясно, что «атом для мира» – это «против войны».
Потом мы с мамой разрабатывали «варианты» и дополняли список: чтобы люди не болели, чтобы никто не умирал. После того как ты пожелал всеобщего благоденствия, можно было «попросить» что-нибудь более частное: чтобы бабушка не болела, чтобы мама и папа никогда не умирали… Такие желания тоже не считались эгоистичными. И я чувствовала, как они нравятся моей маме.
Когда же моя фантазия истощалась, мы просто запевали:
Против беды, против войны
Встанем за наших мальчишек…
Пусть всегда будет солнце!..(Муз. А. Островского, сл. Л. Ошанина )
Мы с мамой шли и пели…
* * *
Пели так часто не только мы с мамой. Все кругом все время пели.
По радио то и дело исполняли какие-то песни. В школе был предмет «пение». В пионерском лагере обязательно проводился конкурс строя и песни. А в школе – чаще без «строя», просто конкурс военной песни. В заводских домах культуры, в районных домах пионеров и тем более в городском Дворце пионеров и школьников были детские хоры. И хоры взрослых тоже были. Например, бабушка Аня, мамина мама, пела в хоре пенсионеров.
Мама не пела в хоре (ее свободное время до моего рождения было потрачено на спектакли самодеятельного студенческого театра). Но пела она при первой удобной возможности: песни из кинофильмов, песни времен войны, пионерские песни 30-х годов, песни, которые пели дети на праздниках в детском саду (где она проработала большую часть своей жизни), песни Детского хора Всесоюзного радио и Центрального телевидения (почему телевидение называлось Центральным – ведь никакого другого не было?), песни Краснознаменного ансамбля Советской армии имени Александрова.
Мама считала, что существуют песни на все случаи жизни. О чем бы тебя ни спросили, что бы тебе ни сказали, ответить всегда можно песней. Мы с ней иногда так играли – получалось весело. И я усвоила, что можно петь не только «правильно» (то есть не фальшивить), а еще и «с чувством»: поешь и представляешь себе что-то связанное с сильными переживаниями. Тогда пение делается «выразительным».
Обычно мне было понятно, какое чувство мама «старается передать»:
весело – грустно,
хорошо – плохо.
А здесь вот звучит «юмористическая нотка»…
Но иногда, без особых причин, мама вдруг говорила:
– А знаешь, как пели в наше время?
«Нас вы-ы-растил Ста-а-лин на благо наро-о-ду…»(Муз. А. Александрова, сл. С. Михалкова)
Кроме этой «старой» версии гимна она еще пела про русского и китайца:
Русский с китайцем братья навек.
Крепнет единство народов и рас!
Плечи расправил простой человек…
Сталин и Мао слушают нас…(Муз. В. Мурадели, сл. М. Вершинина)
Такая бодрая песня в ритме марша. А припев «Сталин и Мао слушают нас» повторялся через каждые три строчки.
Мама всегда начинала вдохновенно и звонко, будто она – солистка Детского хора Всесоюзного радио, но до конца не допевала и торопилась с итогом:
– Вот как мы тогда пели…
В том, как мама пела про Сталина, было что-то загадочное, какая-то захватывающая тайна.
Хотя в целом принципы мироустройства не вызывали у меня вопросов. Все укладывалось в простую формулу: хорошо – плохо.
Откроем тетрадь в клеточку. Возьмем простой карандаш и линейку. Отсчитаем сверху страницы две клеточки и проведем через нее горизонтальную линию. Это шапка таблицы. Впишем в нее название:
«Надо делать хорошо и не надо плохо!»(Сл. Вл. Маяковского ).
Измерим ширину страницы – 22 см. Разделим 22 см на 2. Отметим точкой отрезок длиной 11 см и проведем через точку вертикальную линию.
В левой колонке пишем хорошее, в правой колонке – плохое.
Много – один. Коллективизм – индивидуализм. Большинство всегда право. Индивидуалист никогда не бывает прав. Он – неправильный человек.
Весело – грустно. Бодрость духа – упаднические настроения. (Мама мне иногда говорила: «Что это за упаднические настроения?») Упаднические настроения никуда не годятся. Они превращают личность в «лишнего человека». О жизни «лишних людей» нам известно из литературных произведений. Быть «лишним» очень плохо. Это значит, что человеку просто нет места в жизни!
Коммунисты – фашисты. Если не коммунист – значит, не «наш», «фашист».
Белое – черное.
…Белый верх – темный низ…
Когда я вступила в пионеры, у меня появилась пионерская форма – рубашка с погончиками и металлическими пуговицами и синяя юбка, к которой полагался пионерский ремень (на «золотой» пряжке – рельефное изображение костра). Я не очень нравилась себе в форме. Но она и нужна была для другого. Она нужна была для того, чтобы ты стал частью единого целого. Чтобы в нужный момент все слились в одно «тело»: «все как один» – белый верх, темный низ.
В школе говорили: «Завтра торжественная линейка, всем приходить в парадной форме: белый верх, темный низ». Пионерская форма фабричного пошива была не у всех: в отличие от школьной формы, она не была «строго обязательной». Так что некоторые родители позволяли себе на ней экономить. Пионерскую форму заменял «белый верх, темный низ».
Белое – то, что выше пояса. Под белым – пламенное сердце в груди, которое «бьется в такт времени». На белом «алеет» пионерский галстук – символ крови, пролитой «за дело коммунистической партии». И, видимо, той, которой еще суждено пролиться.
Красному очень красиво на белом. Особенно когда красное – кровь.
А темное – лучше не говорить, что там, за темным, скрывается.
Но скрываться не значит отсутствовать…
И если ты умеешь «правильно желать вслух», это не значит, что у тебя нет невысказанных желаний.
* * *
Мы с братом ходили за хлебом. (Мне было четыре с хвостиком, ему – чуть больше двух.) Нам выдавали мелочь и сумку-авоську. И мы отправлялись к рынку, где стоял хлебный фургон. Нас всегда пропускали без очереди. И еще смотрели так ласково: маленькие – и одни! И знают, что надо купить! Ай да хозяева, ай, молодцы! Мы забирались по приставным ступенькам в фургон, я отдавала продавщице деньги и говорила: «Дайте, пожалуйста, большую буханку белого и полбуханки черного».
А потом я чуть подросла и походы за хлебом перестали быть приключением. Теперь я ходила обычно одна и меня уже не пускали без очереди.
Однажды почему-то не привезли белых буханок. Я купила полбуханки черного, и у меня осталось 20 копеек, которые мне дали на белый хлеб.
Дорожка сворачивала к дому за газетным ларьком.
Я всегда проходила мимо этого ларька – и когда шла туда, и когда шла обратно. Но сейчас я не просто возвращалась, выполнив поручение. Я как бы и выполнила его – но выполнила не совсем, хотя вины моей в этом не было. Теперь у меня в кармане лежало 20 копеек. И это все изменило. Вдруг изменилась моя способность видеть. Вот иду я мимо ларька, бросаю короткий взгляд – и вижу какие-то дополнительные подробности, вижу за стеклом какие-то вещи, которые раньше не видела. Я вдруг вижу – четко и ясно, – что кроме газет и журналов, конвертов и марок в ларьке продаются цветные карандаши. В такой красивой коробке.
Не просто красивой – красивейшей. На коробке – лисичка. Рыженькая. В сарафане. Сказочная лисичка с высунутым язычком и милыми хитрыми глазками.
И эта коробка лежит близко-близко к стеклу…
Лисичка меня совершенно заворожила. Я встала перед ларьком, просто застыла на месте, и стала смотреть почти не мигая. Коробка была приоткрыта. Специально. Чтобы все видели, как красиво уложены карандаши – в два ряда, ослепляя невозможным многообразием цветов. Особенно фантастическими были белый и розовый. Розовый – представляете? Для чего нужен белый и при каких обстоятельствах можно им рисовать, так и осталось неразрешимой загадкой. Но в тот конкретный момент это было не важно.
Белый, розовый… И остальные. Цвета настоящего счастья. Я представила, как я рисую…
Вообще-то я рисовала плохо. Редко и очень «обычно»: домики с треугольными крышами (в середине окошко, труба справа, колечками дым). Рядом дерево (веточки должны «куститься»). Иногда принцесс в пышных юбках до пят, на голове – пружинки кудрей и корона с «фатой». (Так рисовали все девочки.)
Но, может, я рисовала плохо именно потому, что у меня никогда не было таких замечательных карандашей?
А если бы у меня оказалась коробка с лисичкой… Она стоит 17 копеек…
Тут у меня перед внутренним взором пронеслась вся прошедшая жизнь… Рука дернулась – будто чужая – и протянула в окошко две монетки по десять копеек…
И вот у меня в авоське лежит полбуханки черного, а другой рукой я прижимаю к груди коробку с карандашами.
Мое движение страшно замедлилось. Коробка с лисичкой не принесла мне счастья. Она как будто бы не признавала во мне свою хозяйку. А у меня в голове со скрипом прокручивалась какая-то заезженная пластинка, и незнакомый голос с разными интонациями произносил:
«Мамочка, хлеба не было. Но зато посмотри, какие прекрасные карандаши. Я решила, что ты не будешь ругаться».
«Мамочка, хлеба не было. Я не успела спросить разрешения. Но это такие хорошие карандаши».
«Мамочка, ты не будешь ругаться? Хлеба не было, были карандаши. И мне так захотелось…»
Последнее, ощущала я всеми фибрами своей души, вообще никуда не годилось: «мне захотелось»!
Мама открыла дверь. Я не помню, что я сказала. Может, и ничего. Мама только взглянула – и, не дав мне раздеться, приказала холодно и отчужденно: «Сейчас же неси назад».
Это было ужасно.
Не то было ужасно, что мне не придется порисовать розовым карандашом. С этой мыслью я смирилась мгновенно. Но ведь надо идти к той же самой тетеньке, продавщице в ларьке! Надо будет что-то ей говорить. Объяснять (объяснять!), что я совершила нечто запретное. Она думала, я действительно покупаю. А я просто взяла и украла 17 копеек… А вдруг она не возьмет? А вдруг она?..
…Я не помню, как добрела до ларька. Прелесть лисички совершенно померкла. Я уже не могла понять, что в ней было такого… Я протянула коробку в окошко и выдавила из себя: «Извините, возьмите, пожалуйста, мне мама не разрешила…» До сих пор удивляюсь, как эти «извините-возьмите» не застряли у меня в горле. И как это я, протянув в окошко коробку с карандашами, от стыда не упала замертво?
И тогда меня, бездыханную, куда-нибудь понесли бы… И тогда мне бы все простилось…
Продавщица поморщилась и с некоторой брезгливостью взяла у меня коробку.
И вернула 17 копеек…
Через день я снова пошла за хлебом. Теперь мой путь осложнился: нужно было как можно скорее проскочить мимо газетного ларька. Я боялась, что продавщица меня заметит. И узнает – и мне придется выносить ее взгляд…
Но каждый раз краем глаза я все-таки замечала: «Лисичка» еще продается…
Хорошо, что хлебный фургон перестал приезжать. Скоро недалеко, в недавно построенном большом доме, открылась новая булочная.
* * *
А я ведь знала, что с этими карандашами все так и будет!
Мама не только заботилась о развитии моей речи. Она еще мне объясняла, почему «так не надо делать». Запрещает что-нибудь – и всегда объясняет, почему запрещает. Ребенок, по мнению мамы, «должен все понимать», а не «слушаться из-под палки».
Вот не хочу я, трехлетняя, уходить с прогулки домой и устраиваю рев. Так и кричу на весь двор: «Не хочу-у-у домой!»
(Еще бы я хотела домой! Мы тогда жили в трехкомнатной коммунальной квартире. В одной комнате – мы: четверо взрослых и двое детей. В соседских комнатах – по семье: четыре и два человека. Из комнаты мне выходить не разрешали, а то можно и с Требуковым столкнуться. Фамилию «Требуков» произносили по-разному. Мама – со страхом, папа – с плохо скрываемым гневом.
Требукова я видела пару раз. Один раз издалека. А второй раз вблизи. Он был огромным, до самого потолка. Во второй раз, хотя мы и оказались рядом, я его толком разглядеть не успела. Я вдруг лишилась точки опоры, и шею сдавило так, что в глазах потемнело: это Требуков поднял меня за шиворот. Когда ноги мои снова коснулись пола, я обнаружила, что стою, уткнувшись носом в закрытую дверь. А Требуков глухо цедит сквозь зубы: «Ваш жжжиии… (тут было неразборчиво ) мешается под ногами. Уберите ее отсюда». Мне тогда было три года.)
В общем, я любила гулять и когда меня уводили со двора обратно домой, устраивала рев.
Но на маму мой рев никакого впечатления не производит. Она говорит даже тише обычного:
– Мариночка, плачь – не плачь, слезами делу не поможешь. Домой все равно идти придется.
Принцип «все надо объяснять», утверждала мама с нескрываемым торжеством, в моем случае действовал просто великолепно. Чуть ли не с первого раза. На второй день я уже просто всхлипывала. А на третий сама говорила:
– Плачь – не плачь, слезами не поможешь… – утирала слезы и брела к подъезду.
Так что мама мне все объясняла. По крайней мере, ей казалось, что она все объясняет.
* * *
На кнопку дверного звонка нашей новой квартиры мы по привычке нажимали два раза. Так звонили еще в коммунальной квартире: к тете Шуре – один звонок, к Требуковым – три, а к нам – два. Теперь мы жили в «отдельной квартире» (отдельной от соседей) и было понятно: кто бы ни позвонил, это именно к нам. Но два звонка – коротких и с небольшим интервалом между нажатиями кнопки – означали, что звонит кто-то свой. А если звонят по-другому, значит, за дверью чужой.
В этот раз звонил кто-то чужой – уверенно и настойчиво. Мама спросила:
Что-то ей там ответили. Она сначала застыла, потом открыла дверь «на цепочку», выглянула в щелку, снова прикрыла дверь и стала бороться с цепочкой. Дверная цепочка была несложным приспособлением. И обычно проблем с ней не возникало. А здесь она вдруг перестала слушаться. И мама в борьбе с ней покрылась потом. Тому, кто стоял снаружи, пришлось еще раз позвонить. Наконец мама справилась с дверью. Вошел какой-то уверенный в себе человек и попросил разрешения воспользоваться телефоном.
- На девушке длинное белое платье, украшенное нестандартным орнаментом. Рисунок привлекает с первого взгляда. Можно разглядеть что-то пугающее, хотя это обычный, беспорядочный узор. Наряд струящийся, легкий, поэтому чудесно подойдет для вечернего мероприятия. Талию акцентирует черный атласный пояс, который прекрасно перекликается с сумочкой на цепочке в стиле «Шанель».
- Платье с модным принтом «гусиная лапка» смотрится очень сдержанно и просто. Длинный, приталенный пиджак одной длины с платьем, что кажется очень гармоничным. Девушка выглядит немного официально, так как решила придерживаться одной гаммы цветов. Но, несмотря на это, ее образ очень аккуратный и стильный.
- Животные принт смотрится безупречно на шелковой ткани. Платье сложного кроя, но радует небольшой разрез и четко выделенная талия. Девушка предпочла белые туфли на шнуровке с черной платформой. Они выглядят достаточно гармонично с данным фасоном наряда и меховым белым клатчем.
- Женщина выбрала платье-трапецию в горизонтальную полоску. Даже, если платье немного и полнит, то красивые, стройные ноги доказывают, что у девушки прекрасная фигура. Очень здорово расставлены цветные акценты. Особенно это касается туфель и часов цвета фуксии. Белая сумка не отвлекает от ярких деталей, а грамотно завершает образ.
- Платье-миди отличается интересным орнаментом в виде шахматной доски. Несмотря на то, что сумка и обувь черного оттенка, образ все равно смотрится интересным. Яркая помада мгновенно отвлекает от скучной палитры и прекрасно вписывается в этот лук.
- Девушка выбрала чудесное, легкое платье в мелкий горох. Благодаря размеру рисунка, наряд ничуть не напоминает о ретро-стиле. Хоть белый узор почти не заметен, светлые босоножки здесь, несомненно, уместны. Со вторым оттенком вещи комбинирует темная сумка на цепочке. А разнообразить классические цвета девушка решила ярко-голубым маникюром.
- Само платье белое, но черным оттенком выделена талия и низ юбки. Прозрачная розовая сумка сразу перечеркивает всю скудность цветов у наряда. С ней комбинирует чуть менее яркая помада, но без которой все было бы не так интересно.
- Прекрасное платье в клеточку здорово смотрится на стройной девушке. Юбка-клеш делает вещь более оригинальной и цепляющей. Обратите внимание, как красные ногти смотрятся на фоне двух базовых цветов. Белый вязаный жакет перекликается с сумкой и модными босоножками. Таким образом, дама освежила свой облик, учитывая, что на платье преобладает черный оттенок.
- Очень интересный дизайн ворота и манжетов классического платья-трапеции. Дополнительные детали выполнены из крупного кружева, которое делает образ намного эффектнее. Туфли и сумка опять черного цвета, но вишневая помада вносит большой акцент.
- Отличный пример того, что вертикальная полоска корректирует фигуру. Пусть девушка и не обладает недостатками, но это все равно очень заметно. Стильное платье-футляр с длиной миди выглядит шикарно и утонченно. Обратите внимание на интересный аксессуар, обрамляющий все ухо. Он классического золотого оттенка, поэтому так сильно не выделяется. Необыкновенно оригинальные босоножки и яркий клатч доказывают, что особа обладает изысканным вкусом.
